Врата Птолемея - Страница 50

Но этот поступок перевернул его жизнь. И дело было не только в угрозах и презрении коллег. В течение многих лет его жизнь была всецело подчинена далеко идущим расчетам. Несгибаемая преданность своей работе определяла всю личность Мэндрейка; непосредственность сделалась ему совершенно чужда. Но теперь, в свете этого одного-единственного непродуманного поступка, перспективы дальнейшей работы вдруг перестали его радовать. Где-то далеко отсюда сражались войска, деловито гудели министерства — работы было невпроворот. Но Джон Мэндрейк чувствовал себя чуждым всему этому, словно подвешенным в воздухе. Он внезапно отстранился от всего, чего требовали его имя и должность.

В памяти всплыли мысли, посетившие его накануне вечером. Вот он сидит в саду со своей наставницей, госпожой Лютьенс, тёплым летним днём и рисует наброски… Она сидела рядом, смеялась, её волосы блестели на солнце. Воспоминание мелькнуло перед внутренним взором, как мираж, и исчезло. Он остался в пустом, холодном кабинете.

Спустя некоторое время волшебник вышел из кабинета. Дверной страж в круге обуглившегося дерева съежился и отшатнулся.

День для Мэндрейка не задался с самого утра. В министерстве информации его ждала желчная записка из офиса госпожи Фаррар. Госпожа министр извещала о том, что приняла решение подать официальную жалобу на его отказ допросить своего демона, каковое действие с большой вероятностью могло причинить ущерб полицейскому расследованию. Не успел Мэндрейк дочитать записку, как явилась мрачная делегация из департамента внутренних дел, доставившая конверт с чёрной полосой. Мистер Коллинз желал допросить его относительно серьёзных беспорядков, имевших место накануне вечером в Сент-Джеймс-парке. Подробности происшествия не сулили Мэндрейку ничего хорошего: удирающая лягушка, бешеный демон, выпущенный на волю, множество погибших. Происшествие вызвало небольшой бунт, в результате чего простолюдины частично разнесли ярмарку. Обстановка на улицах до сих пор оставалась довольно напряжённой. Мэндрейку велено было приготовиться к защите до заседания Совета, назначенного через два дня. Он согласился, не споря. Было очевидно, что нить, на которой держится его карьера, стремительно истончается.

Во время всех этих переговоров в глазах посланцев читались насмешка и презрение. Кое-кто осмелился даже порекомендовать ему вызвать своего джинна немедленно, чтобы свести к минимуму политические последствия. Мэндрейк, сидевший с каменным лицом, упрямо отказался. Весь день он был раздражителен и рассеян. Даже госпожа Пайпер обходила его стороной.

К вечеру, когда позвонил Мейкпис, напомнить об условленной встрече, Мэндрейк понял, что с него довольно, и ушёл из офиса.

В течение нескольких лет, со времен инцидента с посохом Глэдстоуна, Мэндрейк считался близким другом драматурга Квентина Мейкписа. На то были серьёзные причины. Прежде всего, премьер-министр обожал театр, и, следовательно, мистер Мейкпис имел на него большое влияние. Делая вид, что разделяет увлечение главы правительства, Мэндрейк тем самым поддерживал с Девероксом такую прочную связь, какой прочие, менее терпимые члены Совета могли только завидовать. Однако эта привилегия обходилась недешево: Мэндрейку не раз приходилось участвовать в чудовищных любительских постановках в Ричмонде, скакать по сцене в шифоновых леггинсах или шарообразных панталонах, а как-то раз — жуткий случай, которого он никак не мог забыть, — даже спускаться с потолка на специальной подвеске, помахивая крылышками из марли с блестками. Коллеги ужасно веселились, а Мэндрейк ужасно страдал, но сносил это стоически: расположение Деверокса было важнее.

В благодарность за поддержку Квентин Мейкпис не раз помогал Мэндрейку советами. Мэндрейк давно обнаружил, что писатель на редкость проницателен, всегда в курсе всех самых любопытных слухов и всегда точно знает, в каком настроении будет непредсказуемый премьер-министр. Мэндрейк не раз следовал советам драматурга и немало от того выигрывал.

Однако в последние месяцы, когда Мэндрейк был с головой завален работой, общество Мейкписа стало его раздражать. Ему было жаль времени, потраченного на подогревание страсти Деверокса. Ему было некогда заниматься такими пустяками. Мейкпис уже несколько недель звал его в гости, но Мэндрейк все отговаривался. Теперь же он, безвольный, с помертвевшим взглядом, был уже не в силах сопротивляться.

Слуга впустил его в тихий дом. Мэндрейк прошёл через холл, миновав розоватые канделябры и монументальный портрет маслом, на котором драматург сидел в атласном халате, опираясь на кипу пьес собственного сочинения. Стараясь не смотреть в сторону картины (Мэндрейку всегда казалось, что халат на портрете коротковат), он спустился по парадной лестнице. Его туфли беззвучно ступали по толстому ковру. Стены были увешаны афишами театров всего мира, оправленными в рамочки. «Впервые! Мировая премьера! Новый шедевр мистера Мейкписа!» — безмолвно вопили десятки постеров.

Внизу лестница упиралась в клепаную железную дверь, ведущую в рабочий кабинет драматурга.

Стоило постучать, как дверь тут же распахнулась. Из кабинета выглянуло круглое сияющее лицо.

— Джон, мальчик мой! Чудесно! Я так рад, так рад! Заприте за собой дверь. Сейчас выпьем чайку с чуточкой мяты. А то, судя по вашему виду, вам не помешает взбодриться.

Мистер Мейкпис непрерывно кружился в водовороте коротких, стремительных, по-балетному четких движений. Его невысокая фигурка вертелась и подпрыгивала: он разлил чай, добавил мяты, непоседливый, точно пташка. Его глаза сверкали энергией, рыжая шевелюра горела огнём; губы то и дело растягивались в улыбке, будто писатель втайне радовался чему-то.